Задолго до начала собственной писательской деятельности Екатерина все же была активным участником литературного процесса – как читательница. Однако к современной ей немецкой литературе она стала проявлять живой интерес, лишь познакомившись с широко обсуждавшимся трудом Фридриха II О немецкой литературе (1780)[557]. Как и интерес к произведениям изобразительного искусства, это увлечение возникло из мотивов политических, пусть даже обретя впоследствии самостоятельность и устойчивость. Хотя еще в апреле 1781 года императрица признавалась Гримму в том, что не знает немецкой литературы, полемический напор прусского короля уже тогда показался ей неоправданным: Екатерина писала, что окружавшее его одиночество мешало ему видеть новое; что даже в обществе других людей говорит лишь он сам, ожидая, что остальные будут внимать ему; что никто не осмеливается возражать ему; что, помимо прочего, он уже слишком стар: «В 1740 году (год вступления Фридриха II на престол, когда цербстская принцесса находилась со своей матерью в Берлине. – К.Ш.) мы были молоды, но теперь мы уже не таковы»[558]. Даже причислив себя к поколению «старого Фрица», с которым ее разделяла разница в семнадцать лет, Екатерина не преминула на деле доказать свою душевную живость и восприимчивость. Так, уже в июле 1781 года она сообщила, что весной прочла «два сочинения по-немецки»: комическую поэму в прозе Морица Августа фон Тюммеля[559] Вильгельмина, или Окрученный педант она нашла милой, а о романе берлинского просветителя Фридриха Xристофа Николаи Жизнь и мнения господина магистра Зебальдуса Нотанкера[560] отзывалась с восторгом, пусть и по-французски: «Ах, какой прекрасный немецкий язык, вопреки всем хулителям немецкой литературы». И далее, как высшая похвала: немцы научились пользоваться своим языком, как Вольтер[561]. Не очень уместным Екатерине представлялось уподобление романа Зебальдус Нотанкер сочинению Лоренса Стерна Тристрам Шенди, несмотря на то что Николаи сознательно следовал Стерну, которого хорошо знала и любила цитировать Екатерина[562]. С тех пор она с благосклонным вниманием следила за выпусками Всеобщей немецкой библиотеки[563], издававшейся Николаи: «Архив гения, разума, иронии и всего самого веселого, что только необходимо для духа и разума»[564]. Намеренно отстраняясь от брюзгливого старика из Сан-Суси, императрица тут же пыталась завязать контакт и с этими писателями, как прежде с Вольтером, д’Аламбером и Дидро. Тюммелю и Николаи она выслала золотые медали в знак своего августейшего расположения[565]. В сопроводительной собственноручной записке императрица предложила Николаи, «книготорговцу в Берлине», присылать ей все, что он пишет[566]. До конца жизни она сохраняла симпатию и к Тюммелю: в 1791 году – в год выхода в свет – она прочла первую часть его вымышленного дневника в письмах Путешествие в полуденные области Франции. Екатерина вновь удостоила автора медали, приняла его благодарность и цитировала его от случая к случаю[567].
Из оказания почестей влиятельному издателю и публицисту Николаи выросла совместная работа к обоюдной пользе. Екатерина засы́пала его поручениями: он составлял для нее библиографические списки и присылал книги. Уже зимой 1782/83 года Ф. Николаи зондировал почву в Петербурге с намерением издать в Берлине по-немецки собрание сочинений императрицы, однако его хорошо информированный однофамилец и корреспондент Людвиг Генрих (Андрей Львович) Николаи[568] указал на такую существенную проблему, как «прозрачное инкогнито» императрицы, потому что многие ее сочинения выходили анонимно[569]. В результате немецкое издание собрания сочинений Екатерины так и не увидело свет. Тем не менее Фридрих Николаи опубликовал на немецком языке некоторые ее комедии и сказки, написанные в 1780-х годах, а также детские книги и назидательные сочинения, написанные ею и адаптированные для ее внуков Александра и Константина. Николаи издал ее Записки касательно российской истории и поддержал проект создания сравнительного словаря[570]. На страницах Всеобщей немецкой библиотеки, издававшейся Ф. Николаи, регулярно обсуждались выходившие в свет немецкие сочинения о екатерининской России, а также свежие немецкоязычные публикации, появлявшиеся в Российской империи. Как издатель, Николаи очень заботился о том, чтобы печатать рецензии, преимущественно дружелюбные по отношению к России. В этом в течение двух десятилетий – с 1772 по 1792 год – он полностью полагался на одного из своих авторов – всесторонне образованного просветителя Августа Вильгельма Гупеля (1737–1819), уроженца Саксен-Веймарского герцогства и выпускника университета Йены, с 1763 года служившего пастором в Оберпалене в Северной Лифляндии[571].
Во второй половине 1780-х годов императрица оказывала поддержку берлинским просветителям в борьбе с предрассудками и месмеризмом[572], религиозным фанатизмом и антипросвещенческими тайными обществами. Этому делу она придавала большое значение, однако и здесь преследовала двойную стратегию: другим своим острием эта кампания была нацелена против политики, проводившейся прусским двором после смерти Фридриха II. Убежденная сторонница рационализма, Екатерина с самого начала с подозрением отнеслась к розенкрейцерскому окружению Фридриха Вильгельма II[573]. Чтобы противодействовать усилившемуся влиянию розенкрейцеров в России и особенно их натиску на наследника престола, требовалась, по ее мнению, солидарность поборников просвещения всех стран[574]. Раньше, чем многие другие – чем, например, Иоганн Каспар Лафатер[575] и Иоганн Георг Шлоссер[576] в немецкоязычных странах, – Екатерина разглядела в графе Калиостро шарлатана[577], а в осмеяние его легковерных адептов она за один лишь 1786 год написала с помощью своего секретаря Александра Васильевича Храповицкого на русском языке три комедии: Обманщик, Обольщенный и Шаман сибирский[578].
В том же году у Екатерины появилась союзница в борьбе «с туманной завесой бессмыслицы»: курляндская писательница-сентименталист Элиза фон дер Реке в статье, опубликованной в Berlinische Monatsschrift и выпущенной впоследствии Николаи отдельным изданием, призналась в былой приверженности Калиостро, с тем большей убедительностью разоблачив его обман[579]. Екатерина приветствовала ее, посетовав на то, «что в конце восемнадцатого века начали распространяться мнения, признававшиеся ошибочными и противоречащими здравому смыслу на протяжении тысячелетий», и что «клика обманщиков снова набирает силу, увеличивая число обманутых»[580]. Авторитет обеих писательниц только вырос, когда в Berlinische Monatsschrift оказалось опубликованным и это письмо, отлично встроившееся в просвещенческую стратегию обоих издателей журнала – Фридриха Гедике и Иоганна Эриха Бистера[581]. Переписка двух писательниц продолжалась, хотя и с перерывами. От Екатерины, по обыкновению, последовало приглашение приехать в Петербург, однако настоящая дружба между ними так и не сложилась – не случайно Элиза фон дер Реке медлила с приездом до 1795 года. Екатерине определенно импонировала еще одна женщина, оставившая в молодости уважаемого всеми мужа – в отличие от графини Бентинк, уже имея ребенка, – дорожившая, несмотря на ухаживания многочисленных кавалеров, своей независимостью и игравшая при этом роль в литературной коммуникации в Германии. Хотя Элиза фон дер Реке снискала уважение благодаря публичности своей переписки с императрицей, обе стороны сохраняли дистанцию: когда в 1779 году сводная сестра Элизы Доротея вышла замуж за курляндского герцога Петра Бирона, писательница, будучи патриоткой Курляндии, выступила против «русской партии» в герцогстве, ратуя за его автономию. Несмотря на то что в своих дневниках Элиза всегда отзывалась о Екатерине с уважением, обвиняя в экспансионистских настроениях окружение императрицы, в Петербург она приехала лишь в 1795 году, когда Курляндия утратила свою независимость. Однако во имя своей собственной независимости Элиза с благодарностью приняла в пожизненное пользование одно из принадлежавших российской короне поместий в Курляндии[582].
По отдельным высказываниям в письмах 1780-х годов можно судить о предпочтениях Екатерины среди современных ей немецких романов и высокой оценке, которую она давала романам сатирическим. До сих пор ее интерес к этому роду литературы, хотя о нем и было известно, не становился предметом исследования, тем более что эти романы не признавались историей литературы, ориентированной на «классиков» и историю идей. Сатирические романы считались литературой несерьезной, в лучшем случае – первыми образцами развлекательной литературы – в отличие от искусно, на высоком уровне выполненных романов, например философического, политического или дидактического содержания, – для которых только и нашлось место в истории немецкой литературы. Лишь современное литературоведение, последние пятьдесят лет открыто заявляющее о себе с позиций социальной истории, стало исследовать немецкие сатирические романы второй половины XVIII века, признав их как специфический жанр немецкой литературы периода позднего Просвещения[583].
